Давным-давно была война. Но случается, что и в наше время вдруг ворвется она в твою жизнь, коснувшись души леденящим крылом.
…Дед мой пропал без вести еще в 1942 году. Бабушка часто рассказывала о нем и о той далекой жизни. Но однажды нам сообщили, что найдены останки деда, и мы с моей Ба поехали в далекий городок, где была ее родина. Туда, где она жила, любила, растила детей и откуда теперь докатилось и до меня эхо прошедшей войны.
На центральной площади Городка намечался торжественный митинг, а деда должны были похоронить в братской могиле у стен местного монастыря.
ЯВМЕНЧИК
Вскоре процессия двинулась к монастырю. Пока ехали в машине, Ба рассказывала репортеру:
— Евмена-то моего не сразу на фронт взяли, он конюхом был, ему бронь дали. Конь у него был любимый, Явменчик. Неразлучны они были, муж его из жеребенка-задохлика выходил, знатный коняга получился, верный, как собака, от мужа ни на шаг. Идут, бывало, с работы Евмен мой и Явменчик следом.
— Что не едешь-то верхом? — спрашиваю. А муж: «Так он же тоже с работы, устал!» Я ругалась даже: «Дочкам внимания больше уделяй, а не коню!» А он смеется только, девчонок в охапку, Явменчика под уздцы — и на речку… Веселый был, сильный, не особо красивый, но мне нравился.
Был у счетовода нашего сын Евсей, Ёська, он в Киеве учился. Приедет, бывало, важный такой, нарядный. Поздоровается не с каждым. По осени в страду столько молодежи приезжало в колхоз на уборку урожая, помогали, трудились в поле. Ёська — нет, не его это дело, он начальником большим будет. Зато в клубе вечером так выплясывал, по-городскому, девчонкам головы кружил. А потом и вообще приезжать перестал, а тут перед самым приходом немцев объявился. Как раз Евмену повестку в военкомате вручили, вместе с конем мобилизовывали.
А конь один к тому времени в колхозе остался. Евмен все, что потяжелее, переделать старался, чтоб нам, бабам, полегче было. Поздно вечером еле пришли они с Явменчиком с бригады. Утром в военкомат. Тут Ёська вваливается:
— Что, забрили, — говорит, — собираешься?
— Да, наконец-то получил повестку. А ты чего не идешь? — ответил Евмен.
— А меня комиссовали по болезни. Дай коня в село соседнее съездить, к утру пригоню, — просит Ёська.
— Не дам, — говорит Евмен. — Конь намаялся за день, у него комиссии по здоровью нет.
— Что тебе, скотины жалко? — разозлился Ёська.
— Он хоть и скотина, а воевать собирается, Родину защищать идет, не в пример некоторым комиссованным.
Вылетел Ёська с хаты, дверью так хлопнул — стекла задрожали.
— Действительно больной, — сказал тогда Евмен.
Утром проводила я их до околицы, мужа и коня. Долго смотрела вслед, но пока видела, так и не сел Евмен верхом. Пропал и Ёська, но не до него нам было, всем хватало и работы, и заботы.
КРАСНАЯ ВОДА
А когда в село вошли немцы, следом за ними верхом на взмыленном Явменчике влетел в деревню Ёська. Хата у нас была новая пятистенка, перед самой войной построились. Поселили в ней большого немецкого начальника. Меня с детьми выставили вон, сараюшка для сена стояла в огороде, вот мы там и поселились.
Меня поставили убирать в своей же хате. Ёська на Явменчике чертом летал по округе, отбирал молодежь — то в Германию, то окопы рыть. А то партизан искал и семьи их расстреливал. Боялись его очень и ненавидели. А он гордый такой: начальником наконец стал. При виде меня он начинал изо всей силы нахлестывать несчастного коня плетью. А я боялась спросить, где взял он его, что он знает о Евмене.
В то же время о монастыре страшные слухи поползли. Людей туда сгоняли селами, никого не щадили, ни стариков, ни младенцев. Там на краю яра расстреливали всех. Хуже было тем, кто попадал за стены монастыря. Это были в основном красноармейцы, их изуродованные тела тоже потом в яру оказывались.
В соседней деревне племянница Катерина у меня жила. Муж ее тоже перед самым приходом немцев на фронт ушел. А она осталась, беременная. У нас в селе хоть комендатура стояла, полицаи не сильно вольничали, а в соседних хуторах и деревнях они делали, что хотели.
Ночью пошла я проведать Катерину, а то и к себе забрать, уже на сносях она была. В лесу я каждую тропку знала, к утру, думала, обернусь. Темно было, но на подходе к селу светлее стало. Смотрю, село горит. А изверги эти людей в колонну собрали и по дороге к монастырю гонят. Бабы воют, дети плачут, старики Богу молятся. Я по кустам следом за ними. И Катерина моя там, живот руками поддерживает, а ее автоматом подгоняют.
Пригнали, а там автоматчики ждут, тоже из полицаев. Ну и давай стрелять и в ров скидывать. Катерину мою тоже. Я в кустах лежу, землю ем, не закричать чтобы. Но там такой крик и стон стоял, что до небес слышно было. Тут уж не до меня… Отползла я подальше, ноги не держат, кое-как скатилась к реке, берега крутые песчаные, и реву. А на небе заря занимается, домой вертаться надо. Я наклонилась попить и умыться, а вода вся красная, ведь ручей-то с того самого рва, выше по течению…
Обратно бежала — без памяти. Когда пришла, немец домой отправил, подумал, что больная. Наутро дали мне какую-то бумагу и велели в штаб отнести, на другую улицу. Вышла я со двора, а тут изверг тот на коне подлетает. Перекинулся парой слов с переводчиком, стеганул коня и поскакал. Не знаю, что дернуло меня… Надо сказать, что Явменчика муж приучил к свисту. Надо коня позвать — два пальца в рот, и конь у ворот, прямо сказочный Сивка-Бурка. Я тоже свистеть умела не хуже мужа. Тут немецкое начальство на крыльцо высыпало, а я два пальца в рот и… Ой как вздыбился на всем скаку наш Явменчик, Ёська с него так и полетел кубарем, так грохнулся, подняться не мог. Конь стремглав ко мне, дрожит весь, мордой в руки тычется. Немцы со смеху с крыльца посыпались. Ёська кое-как поднялся, злой как пес. Подошел, ноздри раздуваются, прямо огнем пышет, глаза искры мечут. Достал пистолет и в голову коню выстрелил. Тот застонал и повалился.
— Ну, живи теперь и оглядывайся! — зло бросил мне.
Отнесла бумаги, вернулась, а в комендатуре веселье, немцы Ёське мотоцикл подарили.
СОЛДАТСКИЙ СУП
А я жила и оглядывалась. Детей со двора не выпускала. Откопала Евменово ружье и спать с ним ложилась.
Вломился-таки он однажды среди ночи, а я уже жду — вылетел быстрее пули. Меня, правда, чуть в Германию потом не угнали, да начальник, что в моей хате жил, заступился. Сказал, что успеет еще, пока здесь пусть служит. Однажды засуетились мои постояльцы, нас на площадь согнали. Стоим, как дуры, а я и говорю:
— Чего стоим, бежим в лес, бабы!
Ну, мы все и побежали. Застрекотали автоматы, засвистели над головами пули, а я детей подталкиваю — и бегом, бегом. В лесу тоже ярок, скатились мы в него, лежим тихо, кто спасся.
Все гремело кругом, грохотало, ночью видно было, как пули летят. На четвертый день стихло все и кричит кто-то: — Люди! Вылазьте! Наши пришли!
Вернулись мы назад, а вместо села — пепелище. Где хаты стояли, одни печи остались, теплые еще после пожара. А на тлеющих бревнах моей хаты наши солдаты в котелках суп варят — чумазые, уставшие, но такие родные!
Только закипел суп, прозвучала команда: «Вперед!» Похватали они котелки, а один солдатик взял на печи обгоревший черный чугунец, вылил туда свой суп и отдал моим малым. Ничего вкуснее мы не ели — недоваренный суп в обгоревшем чугунце…
От случайной искры сгорела и моя сараюшка. Построила я над печкой навес, а потом и стенки вокруг соорудила. Голодали, замерзали, терпели страшные беды и тяготы. Работали дни и ночи, но то уже было на освобожденной земле, и все было для фронта, для Победы! Извещение, что муж пропал без вести, принесли уже в конце войны.
* * *
…Посреди площади на постаменте стоял гроб.
Мы подошли, Ба положила цветы на крышку: «Ты ли это, Евмен? Хорошо, хоть похороню тебя», — и заплакала.
…Давным-давно была война, но иногда раскатом далекого грома напоминает она о себе. Чтобы помнили.
Виктория ТЕРВОНИНА,
оператор ООУ ЦППН-2
ТПП «ЛУКОЙЛ-Усинскнефтегаз»
На снимках из семейного архива: памятник жертвам расстрела у монастырской стены; бабушка Домна Ивановна с дочерьми Ниной (слева) и Женей