На выходных решила побыть хозяюшкой и испечь хлеб. Вспомнила старый бабушкин рецепт, купила ржаной муки по случаю, расчехлила весы и, выверяя вес каждого ингредиента, принялась колдовать на кухне. Скоро под льняным полотенцем слышалось пыхтение подходящего теста, затем из духового шкафа разносился по всей квартире чуть кисловатый аромат хлеба, неудержимо вылезающего из пекарской формы и трескающегося от напора на самой верхушке, уже схватившейся от жара духовки.
Я практически не ем мучное. Здоровое питание и все такое. Впрочем, этим колдовством на кухне я не на исключение в режиме рассчитывала, а на волшебство воспоминаний. Этот теплый домашний запах, хруст подрумяненной корочки, поддающейся острому лезвию ножа, и кусочек сливочного масла, лениво растекающийся по горячему ломтю… И бабушка. Наспех вытирающая руки о застиранный передник и наливающая из трехлитровой банки в кружку жирное холодное молоко.
Бабушка жила в глухой украинской деревне. Более того, на хуторе. Глиняная мазанка стояла буквально посреди леса, до дома ближайших соседей – не менее километра. В огороде проказничали зайцы, аккурат к вечерней дойке во двор приходили ежи, чтобы лакомиться из старой консервной банки парным молоком. А по вечерам – завораживающие и пугающие звуки леса… Добираться до сельмага – утомительный вояж на повозке по бездорожью, занимающий порядка двух часов в одну сторону. Бабуля всегда была занята хозяйством, и тратить столько времени на покупку снеди не могла. Поэтому все, что возможно, они с дедом производили сами. И сами пекли хлеб, без которого не мыслили ни одну трапезу. Из выращенной на своем огороде ржи. Сразу много, чтобы на две недели хватило, большими рыхлыми караваями (создавать аккуратные буханки было некогда).
Эти ноздреватые хлеба доверялось резать деду. Он прижимал пахнущий непростым деревенским трудом каравай ребром к своей груди и огромным ножом пилил по направлению к себе. От вида этого сжималось все, что могло сжаться, и приходило облегчение, когда он протягивал каждому столовнику большой темный кусок выпечки. Ребенком и подростком я ездила на хутор каждое лето. И каждое лето ревела от вселенского горя. Потому что в городе весело, там подружки, друзья, новенький магнитофон и книги. Там телевизор и блага цивилизации. А у бабушки и деда – бесконечный сенокос, прополка огорода, сбор яблок… И нет той самой цивилизации. Скука смертная.
«Как они так живут? Ни людей, ни магазина, ни телефона, а только работа-работа-работа…» – мой детский, но уже урбанистический мозг отказывался верить в нормальность этого, и душа рвалась в город.
– У вас в городе Богу не за что зацепиться, – не отрываясь от дел, говорила бабуля. – Бегаете все среди бетона.
– Но и ты не сидишь на месте, – дерзила ей я. – Суетишься со своим хозяйством каждую минуту.
– Так это у меня руки заняты, а душа свободна для Бога. Я с Ним и говорю постоянно, особенно, когда хлеб пеку.
…Разве я могла знать тогда, насколько она права? Разве я могла поверить, что когда мне будет под 40, мне надоест бежать бесконечный марафон, обгоняя тех, кто слабее и устал, и видеть, как обгоняют меня те, кто моложе и выносливее. Разве я могла понять, что как бы ни суетилось твое тело, душа должна быть спокойна и свободна для чего-то чистого и теплого. И мне невыносимо захочется на хутор, где это возможно. И ведь только там это возможно. Могла ли я предполагать, что наевшись вдоволь тирамису и чизкейков, мне захочется снова ощутить вкус ржаного хлеба, краюху которого протягивает мне дедушка.
Евгения ЛЯСКОВСКАЯ